Здравствуй, друг. Друг? Звучит нелепо. Возможно, мне стоило бы дать тебе имя, но я не думаю, что ты на самом деле в нем нуждаешься. Я не знаю, зачем я говорю с тобой и по какой причине доверяю тебе то, что собираюсь сейчас сказать, но, наверное, мне в самом деле необходимо знать, что если я однажды исчезну, моя история не пропадет вместе со мной.
Не думаю, что я когда-либо спасал мир или устраивал революции, но я не могу говорить об этом с уверенностью, потому что уже давно не знаю, что вокруг меня реально, а что является всего лишь очередной фантазией. А, ладно... Забудь.
Я много раз слышал истории о том, каким был мир до войны, но никогда не видел его вживую. Не знаю, что это могло бы изменить в моем отношении к настоящему, но когда я уже мог осознавать действительность и понимать мир вокруг себя, война закончилась. Мать часто рассказывала мне, что мой отец отчаянно пытался не позволить обществу уничтожить себя, но я мало что помню из этого. Знаю, что это было единственное хорошее, что она говорила о нем. Однако, я все равно видел результат его борьбы и борьбы сотен таких же людей, и он не казался мне удовлетворительным. Конечно, ты имеешь сказать, что это не мне судить, насколько сильно изменилось человечество после того, как едва не уничтожило само себя, но то, во что оно превратилось в итоге, однозначно нельзя назвать прогрессом. Мать говорила, что до войны все было намного хуже: экономические кризисы и долги душили большую часть населения, социальное неравенство и отчаяние рождали конфликты и зависть, а общество тонуло во лжи и ненависти. Ей казалось, что рестарт помог миру пересмотреть свои взгляды на жизнь, но я... Я видел другое. Я видел, что ей всегда не хватало денег, а иногда она по ночам плакала в своей комнате, но всегда прекращала, стоило мне войти. Она много работала и много уставала, и я всегда поражался ее умению сохранять позитивный настрой. Иногда мне казалось, что это больше, чем просто маска: она в самом деле верила, что все хорошо. Но я никогда так не думал. Я сравнивал ее рассказы и действительность, и этого хватало, чтобы понять, что на самом деле структура практически не поменялась. Менялось только восприятие.
Периодически в нашем доме появлялся отец. Он никогда не жил с нами, и один раз я спросил мать, почему. Тогда она впервые расплакалась при мне, молча выкурила две сигареты и наконец сказала, что он мудак. Но я не привык доверять каждому ее слову.
Я любил отца. Он появлялся в моей жизни не так часто, но успел дать мне намного больше, чем мать, которую я встречал каждый вечер, когда она возвращалась с работы. Он рассказывал мне правду. Правду о мире, который был, и правду о том, каким он стал. Я помнил каждые выходные, проведенные с ним, потому что это были лучшие дни в моей жизни. Мать всегда злилась, когда я уезжал с отцом, и долго не разговаривала со мной, когда я возвращался. Я думал, что она ревновала. Она не могла не заметить, что к отцу я тянусь охотнее, чем к ней. Да и я не особо скрывал своего к нему отношения. Возможно, дело было в том, что он учил меня смотреть на вещи реально. Я помню, что он любил собак, и когда мне было пять лет, он подарил мне маленького черного щенка. Я назвал его Флиппером. Моя мать не любила животных, но не смогла отказать мне, потому что я очень сильно привязался к нему. В некотором роде Флиппер заменял мне друзей. В детстве я был не очень общительным ребенком. Я не умел заводить знакомства и навязываться людям, даже тогда предпочитая занимать позицию наблюдателя. Флиппер был единственным, кому я мог доверить все свои тайны, которые я уже тогда приучался классифицировать. Я сам придумал сортировать их в алфавитном порядке, и только ему, моему единственному другу, я сказал свою маленькую детскую тайну на букву «Я»: я хотел жить с отцом. Потому что он не пытался изменить и защитить меня. Он вообще... Не пытался контролировать меня. Он направлял. Позволял мне ошибаться и учиться на собственных ошибках, потому что считал, что так я лучше всего усвою урок. Еще он никогда не жалел меня, не обращался со мной, как с ни на что не способным ребенком, и это нравилось мне. Даже собаку он дарил мне с напутствием, что теперь я и только я отвечаю за его жизнь, и это... был довольно серьезный шаг. За те немногие дни, проведенные с ним, я узнавал жизнь лучше, чем за года, проведенные с матерью. Но это не значило, что я желал ей смерти, даже несмотря на то, что через два года она убила Флиппера. У меня не было доказательств, что это в самом деле сделала она — только догадки. Ей не нравилось, что я провожу с ним все свое время. Однажды я проснулся, и его просто не было. Мать сказала, что Флиппер убежал и попыталась обнять меня, но я впервые оттолкнул ее. Я чувствовал, что она лжет. Флиппер никогда бы не убежал сам. Просто она всегда ревновала меня к отцу и стремилась уничтожить все, что было связано с ним. Но... Я был очень зол на нее. Чертовски зол. Я никогда не испытывал таких сильных отрицательных эмоций прежде. Мне было жутко обидно и страшно: я остался совсем один. Рядом со мной был человек, который только думал, что желает мне добра. Но она всегда, всегда все ломала.
Несмотря на это, я все еще любил ее. Но однажды она рассказала мне, что больна лейкемией. Тогда мне было около четырнадцати лет и я по-настоящему растерялся. Она просила не говорить об этом отцу, но я впервые оказался в такой ситуации и не знал что делать. Поэтому все-таки рассказал, потому что... Я знал, что мой отец умел находить выход из любых ситуаций. Надеялся, что и из этой сможет, но она узнала об этом и очень взбесилась. Тогда я впервые увидел ее по-настоящему злой. Она кричала, плакала, кидала в меня всем, что попадалось ей под руку, а я просто молчал и смотрел на нее. Я не знал, что сказать и как реагировать на ее истерику, потому что никогда прежде не видел ее такой, и это, кажется, раздражало ее еще сильнее. Тогда она схватила меня за плечи и с силой оттолкнула, а я выпал из окна.
Я не злился на нее за это. Казалось, тогда я вообще разучился испытывать какие-либо эмоции. Они нужны тем, кто чего-то не понимает. Например, таким, как моя мать. А я уже тогда понимал все, что нужно, и просто молча наблюдал за ситуацией.
Отец пришел в бешенство, узнав, как она со мной поступила. И тогда он решил забрать меня к себе. Я был сильно удивлен этому, потому что уже давно успел смириться, что у отца есть какая-то своя жизнь, частью которой мне уже не стать. Но, если честно, я был рад. Я уже говорил о своей детской тайне? Кажется, мне дали шанс.
Но на самом деле практически ничего не изменилось. Иногда я страдал от сильных головных болей — последствие падения из окна — но в целом моя жизнь оставалась прежней, только теперь на выходных приезжала мать. Она плакала и просила меня вернуться, а отец смотрел на меня устало и серьезно, предложив самому решить, хочу ли я вернуться к женщине, которая едва не убила меня. Но я молчал. Я просто смотрел на нее и не мог проронить ни слова, на те долгие минуты словно забыв, как звуки складываются в связную речь. Я помню ее умоляющий и отчаянный взгляд. Она спрашивала меня, почему же я все время молчу, а я продолжал смотреть на нее. Мне нечего было ответить. Я не хотел вводить значение и запускать эту программу. Тогда она ушла, и больше я ее не видел. Я знал, что она думала, будто я не люблю ее. Она писала своей подруге, что смотрела мне в глаза и не видела абсолютно ничего, и ей было невыносимо больно принять тот факт, что единственный сын отверг ее. Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Да, я взломал собственную мать, чтобы следить за ней, потому что только так я мог оставаться в курсе происходящего. Это была моя большая тайна, на букву «В»: взлом. Я взламывал не только ее. После того, как она избавилась от Флиппера, ей, наверное, все-таки стало стыдно. И она решила заменить животное техникой. Типа... В сети у меня может быть намного больше реальных друзей, которых не нужно будет кормить, выгуливать и бесконечно прививать. Но, наверное, со мной всегда было что-то не так, потому что даже в месте, предназначенном для свободного общения без обязательств, я продолжал оставаться в тени, на посту безмолвного наблюдателя. Я... любил изучать чужие жизни. Смотреть, как поступают, как думают и как реагируют те, кого я даже не знал. И они не знали меня, и оттого это становилось еще интереснее. За два года я научился ломать страницы и влезать в чужие переписки, довольно легко вытаскивая и узнавая секреты, которые я тоже пытался классифицировать. Правда, не только по алфавиту, но и на дисках. У меня был целый альбом с дисками, посвященный людям, которые меня окружали. Был один и с подписью «Mama, We All Go To Hell». Это было не название песни, как однажды спросил мой отец, увидев, как я приклеиваю к новой странице очередной диск. Это были переписки моей матери, из которых узнал, что через месяц болезнь обострилась, а еще через две недели она умерла.
Это было... Странно. Я не чувствовал того, что, наверное, должен был. И отец не говорил мне об этом. Я сам не считал нужным затрагивать эту тему. Но мне... Мне было жаль ее. Потому что я все-таки любил ее, несмотря на то, что она делала и что говорила. Она все равно оставалась моей матерью, и мысль о том, что я никогда больше не увижу ее, казалась мне дикой. Я думал, что нужен только один порыв — позвонить ей и назначить встречу — и вот она снова обнимает меня и улыбается, как пару месяцев назад. Но в то же время я понимал, что все это чушь. Я знал, что ее больше нет, и знал, что в этом есть виноватые.
Лейкемия на такой ранней стадии не могла убить так быстро, если назначить пациенту курс лечения. Мне пришлось перерыть расшифровать много документов с базы данных клиники, куда ее определили после обострения, чтобы увидеть, что полный курс лечения не был оплачен. Ее денег едва хватало на то, чтобы обеспечить нашу небольшую семью самым необходимым, но даже в условиях жесткой экономии она бы никогда не смогла потянуть оплату медикаментов.
Если бы она знала, что новая система убьет ее, она бы никогда не говорила, что старый мир кредитов и ненависти был намного хуже и опаснее. Просто, ты же сам видишь, что на самом деле ничего, кроме восприятия, не изменилось. Общество приучили думать, что Вавилон — путь к высшему, плата за успешное прохождение испытания очищением, но на деле это было все то же мерзкое старье, завернутое в красивую обертку. И это очень злило меня.
Мне было обидно, что такие доверчивые и легковнушаемые люди, как моя мать, становятся первыми жертвами. Нужно было ломать это.
Головные боли усилились, и я начал принимать таблетки. Мне было неудобно постоянно просить у отца деньги на таблетки, и я пытался заработать сам. Но получалось... так себе. На самом деле, я и не ожидал, что в условиях довольно ограниченного количества рабочих мест кто-то возьмет асоциального подростка. И тогда в моей жизни появилась Шайло. Наверное, ты удивлен, что я назвал ее по имени, потому что до этого такой чести удостоилась только собака. На самом деле, я просто не уверен, что помню, как звали моих родителей. Я же говорил, что давно отчаялся разобраться, какая часть моего прошлого настоящая? Но Шайло... Шайло я помню хорошо. Потому что несмотря на то, как на меня влияли отец и мать, именно она сделала меня тем, кто я есть.
У нас было много общего: мы оба были не нужны этому миру. Конечно, по такому принципу я мог бы породниться со всем оставшимся населением, но только Шайло могла понять, что такое, когда ты один видишь, в какую пизду катится все вокруг тебя. Эта же гнилая система убила обоих ее родителей, оставив с пьющим дядей и его отвратительной семьей, погрязшей в долгах и пороке. Я видел в ее глазах эту усталость и серьезное разочарование, и мне не нужно было спрашивать ее, почему она хочет поиметь это общество.
Она была старше меня на два года, ей было шестнадцать. Мы учились в одной школе и стали проводить много времени вместе. Она была, если так можно сказать, своей среди любых. Общительная, беспринципная и открытая — о ней в нашем районе ходили совсем разные слухи. И я стал их частью. Однажды она спросила меня, какая у меня способность. Просила показать ее. А я не знал, что ответить.
Но потом я подумал, что, возможно, это мой шанс. Ведь после того, как исчез Флиппер, мне некому было рассказать о том, что происходит со мной. А со мной творились странные вещи. Однажды я обнаружил, что со мной что-то не так. Это случилось, когда мне было то ли девять, то ли десять лет. В тот год я подхватил вирус и... это практически убило меня? Не знаю, это немного странно звучит. Но тогда практически вся зарплата моей матери уходила на мое лечение, и болел я довольно долго. Однажды я заметил, что с моей кожей что-то не так. Она становилась шершавой, похожей на чешую. Я пытался рассмотреть, но она... Она словно меняла свою структуру. Тогда я испугался. Думал, что это все из-за температуры и огромного количества антибиотиков, которыми меня накачали. Потом, когда мне стало легче, я начал забывать об этом, пока однажды моя мать искала меня в палате и дважды прошла мимо, не обратив никакого внимания. Когда я позвал ее, она смотрела на меня с недоумением. А потом медсестра окликнула меня чужим именем.
Это странная история, не спорю. Ты можешь даже не верить — мне плевать. Но тогда я был на самом деле напуган. Убежал в туалет и попытался прогнать это. Не сразу, но получилось. Моя кожа... Просто перестроилась, убрав чужое лицо. Я снова стал собой, а эту тайну впоследствии отнес к категории «М»: мутация.
С тех пор я никогда не пробовал вновь... менять свою внешность? Не знаю, мне это не нравилось. Я не был уверен, что смогу это контролировать. Боялся, что уже не вернусь обратно. Неожиданное проявление этой особенности я списал на побочный эффект моей болезни, но уже сейчас, я думаю, она могла спасти мне жизнь. И я рассказал об этом Шайло. И даже показал.
Я думал, она испугается и прекратит общаться со мной. Но Шайло пришла в восторг. Когда она увидела, как буквально за две секунды я скопировал ее внешность, включая одежду — как я понял потом, моя кожа работает по принципу зеркала — она обняла меня. Я не понимал причин ее восторга, потому что тогда мои собственные возможности казались мне пугающими. Я представлял, как и для чего это можно было использовать, но на самом деле боялся думать об этом. Не хотел знать, как далеко меня могут завести собственные мысли. Но у Шайло было другое мнение на этот счет. Она сказала, что мы можем изменить этот ебаный мир, и в ее голосе было столько восхищения и счастья, что я... Я даже проникся им.
Она много рассказывала мне о своих планах. Я узнал, что у нее есть своя команда по спасению человечества от самого себя. То есть, не только мы вдвоем ненавидели эту машину войны, которую создавало новое правительство. И все то, что было между нами до этого, оказалось своеобразной проверкой, которую я успешно прошел.
Нас было немного, но вместе мы могли бы сделать многое. У нас была цель, была мотивация и были ресурсы. Мы собирались в старом заброшенном баре и продумывали, как мы сможем изменить эту хуйню, которая происходила вокруг нас. И это было... действительно увлекательно. Я понимал, что в моей жизни появилась цель.
А потом погиб отец. Они убили и его. И я понял, что когда-нибудь они доберутся и до меня. Это осознание пришло ко мне внезапно и ясно. Я снова остался один, и я не был в ебаной безопасности. Тогда Шайло достала мне таблетки. Она сказала, что мне станет легче. И это помогло.
Я строго рассчитывал дозу, чтобы не вызывать привыкания и получить желаемый эффект. Я не нуждался в очередной зависимости. Морфин помогал мне справляться с одиночеством, которое захватывало меня. Я перестал общаться даже с Шайло, которая... заходила только для того, чтобы передать мне очередную дозу. И напомнить о сабаксоне. Мне не хотелось разговаривать ни с кем, но в то же время я нуждался в том, чтобы рядом со мной кто-то был. Но никого не было.
Я скучал. По матери, по отцу. По Флипперу. Мне не хватало ощущения стабильности. Я знал, что в определенный момент, когда я буду в этом нуждаться, они смогут поддержать меня и не дать скатиться на еще один этаж ниже. Тогда у меня не было никакой уверенности. Я часами сидел в углу, поджав колени, и плакал. Раскачивался из стороны в сторону и просил, чтобы хоть кто-то из них появился и сказал, что... Что? Что это была шутка? Они на самом деле разыграли меня, притворившись мертвыми? Это было глупо. Но у меня не было сил принимать истину.
Я не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я смог вернуться к команде. Но... я приобрел уверенность в том, что бороться нужно. Эта система уничтожила все, что имело для меня меня значение, и тянулась ко мне — за это я должен был сломать ей хребет. Потому что меня раздражало, какой ложью они окружают нас. Нет, ты просто представь: идеальный город, где все равны, где нет преступности и ложной информации. Всего в меру, только по необходимости. Порядок, справедливость, равенство. Вавилон — шаг в будущее, Божественные Врата. Интересно, они хоть сами себя слышали? Понимали, насколько убого звучат их сладкие речи? Но, самое главное, этот мир... Купился. Купился на вымышленную утопию. Да блядь, нахуй общество.
Шайло была рада, что я вернулся. Она говорила, что без меня будет сложно провернуть то, к чему они пришли за три года. Я удивился, потому что не думал, что провел так много времени в изоляции. Шайло говорила, что команда практически распалась, но они были... счастливы знать, что мы не дали заднюю. Нам пришлось много работать. Мы готовились к поистине грандиозному событию, собираясь излечить эту систему посредством удаления ее центра. И для этого нужен был я, чтобы проникнуть в самое охраняемое здание Вавилона.
Мы собирались уничтожить всю базу данных, повергнув этот мир в спасительный хаос. Это бы уронило экономику, освободив человечество от необходимости оставаться в долгу перед новыми хозяевами этого мира. Сейчас я думаю, что это тоже звучало слишком утопически. Ну, типа... Свободу всем? Разве так бывает?
Я хотел спасти этот мир, но сейчас я понимаю, что всегда стремился его уничтожить. Мне было плевать, решит ли это хоть какие-то проблемы или сделает все только хуже. Но мне не нравилось, что было сейчас. И я чувствовал в себе силы с этим бороться. Шайло связывалась со своими людьми в Вавилоне, которые провели меня в сердце резиденции зла.
Я нервничал. В моих руках был ключ к уничтожению этого мира. Достаточно было подсоединить устройство к любой системе в здании, чтобы заразить вирусом всю сеть. И тогда Шайло оставалось просто запустить код, и в наших руках было бы целый мир. Я... Я даже не знаю, что могло бы случиться, если бы меня не заметил сотрудник компании. Мы долго готовились к выбору личности, которую я скопирую, чтобы беспрепятственно попасть внутрь, выбрали место с наименьшей проходимостью, но не учли фактор везения. И пока я копошился в толчке с ключом, какому-то херу с горы приспичило поссать именно на этом этаже, хотя он вообще работал на другом. В общем, это было очень досадное поражение, которое обошлось мне разоблачением, неудачным побегом, четырьмя сломанными ребрами, черепно-мозговой травмой и двойным переломом правой руки. Не знаю, чего я ожидал, но из всей команды с условным названием «нахуй общество», отвечал только я. На самом деле я собирался сдавать никого, но... Я почему-то думал, что Шайло вытащит меня. Она всегда больше всех говорила, что мы — одно целое. Как темная и темная сторона одного мрака, способные сломать и уничтожить все. Но куда же она, блядь, делась?
Я не питал надежд, что переживу это. Потому что люди, окружившие меня, явно не собирались ограничиваться воспитательными беседами. Они говорили, что тоже ненавидят тот пиздец, которое закручивает Вавилон, пытающийся задушить их, но я со своей анархией путаю им все карты. А они любят действовать тихо, и поэтому, как бы им ни была симпатична моя идея ткнуть Вавилон ебало в их же дерьмо, они не собирались оставлять просто так такую реальную угрозу их продуманному и аккуратному плану.
Было ли мне страшно? Немного. Поначалу. Потом я и к этому привык. Больно вот было. И обидно. Потому что они кинули меня. Я чувствовал себя очень, очень одиноко. Тогда я подумал, что я могу себе позволить быть крысой. Скатиться окончательно, потому что я уже смотрел в эту бездну и не видел в ней ничего страшного. Страшнее, чем я мог бы себе представить.
Я сдал им всех. Даже Шайло. Я не думал, что это спасет мне жизнь, но это... Сломает кого-то. Уже сейчас я могу допустить, что зря так поступил, но тогда это казалось мне единственным верным выходом. Отмщение. Я даже не был организатором всего этого. По большому счету, не будь Шайло, я бы никогда не совершил ничего подобного. Я бы не собрал «нахуй общество», не согласился участвовать в таком безумном и опасном плане, не смог бы сплотить такую разношерстую команду техников и программеров. Просто не смог бы.
Так я думал. Я ничего не понимал, когда один из гончих, размахивая стволом, угрожал, что выбьет из меня все дерьмо, если я не перестану нести какую-то чушь про несуществующую Шайло, которая стояла за созданием «нахуй общества» и проделала основную часть работы. Они дали мне встретиться с остальными членами команды, собрав нас в кучу и приперев к стенке. И тогда Мелати, помогавшая Шайло написать код нашей основной программы, сказала, что не знает никакую Шайло.
Я сорвался. Спрашивал ее, что за хуйню она несет. Спрашивал, кто же тогда, если не Шайло, связался с Вавилоном и вообще собрал их всех вместе. И знаешь, что она сказала?
Она сказала, что это был я. Это я заметил, как она пыталась взломать чей-то смартфон, чтобы перекинуть на левый счет деньги. Это я привел ее в нашу резиденцию, и не только ее — всех остальных тоже. Это я развалил «нахуй общество», на три года просто исчезнув, а потом пришел и сказал, что дело снова живет. Это все был я.
Я был Шайло.
И тогда я перестал что-либо понимать. Я не понимал, какая реальность реальна: та, где существовала Шайло, или где все утверждали, что ее не было. Я перебирал множество вариантов, не упустив даже тот, где у нее была способность к изменению памяти. Но почему она тогда не прикоснулась к моей? Почему она не позаботилась о том, чтобы замести все следы? Или думала, что я настолько привязан к ней, что никогда не сдам ее этим псам?
Это все не имело значения, потому что «нахуй обществу» пришел конец. Гончим надоело возиться с нашим детским садом: они просто решили избавиться от всей угрозы разом. И тогда я должен был умереть.
Я был готов к этому. Честно — плевать. Я окончательно запутался в себе, и это просто крышу сносило. Мне нужно было время, много времени, чтобы во всем разобраться, но никто не собирался предоставлять его мне. И я подумал, что мое завершение вполне логичное. Так, устав или исчерпав свое время, пользователь вырубает систему. И я был готов, что кто-то сделает это. Но вместо этого... Кто-то нажал ресет.
Не знаю, что во мне увидел этот странный парень. Почему ему вдруг стало... жаль меня? Я не могу объяснить, по какой причине он вступился за совершенно незнакомого человека, в особенности за такого, как я. В особенности так яростно. Это было странно, и я не знал, как реагировать. Я был ему благодарен? Может быть. Он забрал меня к себе. Мне казалось, он слишком хорошо ко мне относится, и я не понимал, почему. Но у меня создавалось такое ощущение, будто я вернул что-то утраченное. Мне это нравилось. Рядом с ним я чувствовал себя в относительной безопасности, чего не было уже давно.
Он любит собак. Мне нравится это. Отец говорил, что люди, которые любят животных, не могут быть плохими. Конечно, я понимал, что это не однозначно истинное утверждение, но... С этой мыслью было проще привыкать.
Но я все равно не понимаю, что происходит вокруг меня. Возможно, потому что когда моя жизнь уже начала более-менее налаживаться и подгоняться под определенный стабильный цикл, который меня вполне устраивал, Шайло вернулась. Так, словно ничего не менялось.
И знаешь, что она сказала?
То же самое, что и они все.
Что я выгляжу странно, когда пытаюсь душить сам себя, хватая ее за горло. Тебе тоже кажется?